25 фрагмент

III.

Ей не понравилось там, где про какашки, и то, что он писал обо всех, как будто знал их. Даже если знал, то все равно это некрасиво, неприлично. Так не надо. Все эти слежки, фээсбэ, двойники, прослушивание телефона – это все, конечно, болезнь его, лихорадка, которой он всячески старался жить, взвинчивая себя книгами, сочинением статей, на которые сперва был спрос, а потом исчез, так он назло начал писать их вдвое, вдесятеро против прежнего, чтобы доказать себе и другим, что он такой, что он гениальный. Ну, себе-то, ладно, а вот другим – напрасно, унизительно это было. Потому что никто о нем не слыхал, и он себя этим еще более как бы подстегивал. Все это мы в школе про Достоевского проходили, мелко это было, напрасно он так.

Тем временем, внутренняя лихорадка нарастала. Он почти перестал спать. Всю ночь ворочается без сна, насморк еще начался, аллергия. Она как-то поменяла ему пододеяльник, так не поверить, весь в клочья был порван, как он с ним справлялся, даже удивительно. Ночь проворочается, а чуть свет сразу вскочит, и к компьютеру записывать. Она даже завидовала: это как же надо себя любить, чтобы верить так в то, что ты делаешь.

 Я никто, а ты хоть кто? Может быть, и ты никто? Никому не скажем слова, чтоб не выгнали нас снова, - как писала Эмили Дикинсон. Это если все начнут сочинять, то кто же будет переписывать? – спрашивает Макар Алексеевич Девушкин, это у него фамилия такая.

 У нее сын. Он вырастет, и надо не допустить, чтобы он пошел в армию. Для этого надо дать образование, надо заработать денег, чтобы, на крайний случай, откупиться, хоть она даже понятия не имеет, кому и как надо давать.

Дело в другом. Она еще и его на себя взвалила, кроме сына. Она ведь его перспективу насквозь видит. Это он раньше, может, мечтал в славу и призвание между людьми выскочить. Так это еще до нее было. А сейчас он, если и мечтает выскочить, то как бы сразу и из всего. Но, опять же, не буддизм, она спрашивала. Буддизм для него тоже с людьми связан, из которых он ищет изойти. Тут не то, что двойника, а еще похуже кого можно встретить. Патология, называется. Она таких в своем институте психоанализа вдоволь насмотрелась.

Он ведь и ее до того уговорил, что она пошла на эту самую Мясницкую улицу, где, по его словам, двойники так и шныряют. Зашла в магазин «Чай», ничего особенного, и цены даже выше, чем в других местах. Зашла в «Кофе Хаус», как бы просто сидит, времени навалом, по сторонам смотрит. Может, она, конечно, бесчувственная такая, что к ней никакая зараза не пристает.

Если бы она в каком-нибудь чужом городе была, в Риге или, там, в Страсбурге, то наверняка глядела бы вокруг другими глазами. Она даже постаралась представить, как это все было бы. Зима, а словно поздняя, тихая осень, опрятная и сиротливая. Люди, вдвойне непонятные, ходят кругом. Тут пауза в жизни, чистое время, то, что запоминается, потому что не имеет иных целей, кроме созерцания.

 Ну, хорошо, думает он, сидя на летучке и обозревая коллектив, мне хочется, чтобы меня слушались, но я знаю, за счет какой мерзости в них это происходит. Их послушание мне отвратительно не меньше, чем их обычное насилие надо мной. Не пора ли делать ноги? Если мне не удастся посадить их перед компьютерами и навсегда заткнуть вонючий источник их мнений, тогда точно хана.

 Она отыскала телефон Анатолия, приходившего на Новый год, чтобы рассказать ему о непорядке, творящемся с его приятелем. Ладно бы просто лежал на диване, читал книги или писал в свой черед. Это ладно, интеллигентный человек, и с этим уже ничего не поделать. Но ведь воображает черт-те что. Из отдельных его слов и целых рассказов ей выходило такое безобразие, что не знаешь уже, как реагировать. Короче, он напредставлял такое, что никаким боком не относилось ни с какой реальностью. Ужас, как это может быть.

Понятно, что пишущий человек может увлечься. Но тут уже патологией пахнет. Воображением себя Наполеоном без имеющихся на то оснований. Снаружи посмотришь: интеллигентнейший человек с бородой. А как узнаешь, что у него внутри, так лучше бы, кажется, и близко не подходила. Впрочем, и телефонный разговор с приятелем его не получился. Она это поняла, едва только номер набрала, он еще и трубку не снял. С ней такое часто бывает: ничего еще не случилось, а она уже знает, что ничего и не получится. Тоже, между прочим, не показатель здравости. Ну, так и вышло. Пьяный он, что ли, был, она так толком и не поняла. Голос вроде бы нормальный, а лепит черт-те что. Вздумал, кажется, за ней ухаживать. Жены, что ли, рядом не было? Ничего не скажешь, противно, хоть и приятно, но она ведь не за этим звонила.

Сдуру бухнула, что у него трудности с КГБ, причем, не поймешь, идея это у него больная, или на самом деле что-то случилось, а больше на бред похоже. Он помолчал и сказал типа того, а ей то, что до этого, или просили ее вмешиваться, дел у нее других больше нет. Достаточно грубо сказал, она даже растерялась от неожиданности, почему с ней так можно разговаривать? Поняла, что сама виновата, не в свое дело впутывается. Хорошо, что хоть ничего больше не говорила, а потом и вовсе положила трубку.

 Потом уже, через неделю больницы, добравшись домой на полусогнутых, он вспомнил, как вышел тогда из квартиры, дошел до лифта и вдруг услышал совсем рядом странную мелодию звонка на мобильный. Еще удивился, что никого нет, а так слышно. Лифт не ехал, и он повернулся и пошел на лестницу. Там его, видно, и шарахнули по голове. Теперь вот эта мелодия не давала ему покоя. Вертелась, а вспомнить не мог.  

назад   вперед